... Г<ауг>, живший
со мной, без крайности никогда не входил до обеда, обедали мы в седьмом
часу. В этом досуге разбирал я факт за фактом все бывшее, слова и письма,
людей и себя; ошибки направо, ошибки налево, слабость, шаткость, раздумье,
мешающее делу, увлеченье другими. И в продолжение этого разбора внутри
исподволь совершался переворот... Были тяжелые минуты, и не раз слеза
скатывалась по щеке; но были и другие, не радостные, но мужественные; я
чувствовал в себе силу, я не надеялся (4) ни на кого больше, но надежда на
себя крепчала, я становился независимее от всех.
Пустота кругом скрепила меня, дала время собраться, я отвыкал от людей,
то есть не искал с ними истинного сближения; я и не избегал никого, но лица
мне сделались равнодушны. Я увидел, что серьезно-глубоких связей у меня нет.
Я был чужой между посторонними, сочувствовал больше одним, чем другим, но не
был ни с кем тесно соединен. Оно и прежде так было; но я не замечал этого,
постоянно увлеченный собственными мыслями; теперь маскарад кончился, домино
были сняты, венки попадали с голов, маски с лиц, и я увидел другие черты, не
те, которые я предполагал. Что же мне было делать? Я не мог не показывать,
что я многих меньше люблю, то есть больше знаю; но не чувствовать этого я не
мог, и, как я сказал, эти открытия не отняли у меня мужества, но скорее
укрепили его.
Для такого перелома лондонская жизнь была очень благотворна. Нет города
в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству,
как Лондон. Его образ жизни, расстояния, климат, самые массы
народонаселения, в которых личность пропадает, все это способствовало к тому
вместе с отсутствием континентальных развлечений. Кто умеет жить один, тому
нечего бояться лондонской скуки. Здешняя жизнь, точно так же как здешний
воздух, вредна слабому, хилому, ищущему опоры вне себя, ищущему привет,
участие, внимание; нравственные легкие должны быть здесь так же крепки, как
и те, которым назначено отделять из продымленного тумана кислород...