Юкио Мисима «Золотой храм»

Вроде как в основу романа лёг реальный случай — в 1950м году молодой послушник японского монастыря Кинкаку-дзи скосплеил Варга Викернеса. Книга описывает — довольно красочно, надо признать — события, которые толкнули монашка на это.

Начать с того, что Мидзогути — тот ещё не_такой_как_все. Никогда даже и не лелеял надежд на то, что сможет стать таким, и очень этим гордился. А ведь этот ценник-мизантроп всего лишь заикался... В лучших традициях восточных религиозных практик он везде видел намёки и полунамёки. Беглый матрос застрелил сдавшую его любовницу; отец ночью закрыл Мидзогути глаза, чтобы он не пялился на то, что вытворяла его собственная мамка с гостем семьи, — намёки виделись парню в мелочах. А самым большим намёком в его жизни был Золотой Храм — самый величественный из монастырского ансамбля, при котором Мидзогути после смерти отца и жил.

В решающие моменты жизни Золотой Храм возникал в сознании нашего героя, и он, как правило, уходил ни с чем и утешал себя тем, что есть какая-то красота, которую он не может предать, какая-то красота, которая переживёт всё, но неминуемо должна сгореть в пламени войны. Гордился этим и одновременно тяготился...

А красота взяла и не сгорела, чем, кажется, очень расстроила Мидзогути, зато определённо обрадовала других. Во время показа монастыря пьяному американскому солдату наш герой по приказу туриста пнул его спутницу в живот (собственно, только этим Мидзогути и отличается от рядового аниме-протагониста — он отчаянно ссыт, когда страшно). Она потеряла ребёнка, но было уже поздно — Мидзогути было решено отправить на учёбу в университет за «прилежание». Уже будучи студентом, он получил известие о смерти своего очень хорошего друга Цурукавы и пустился во все тяжкие, ведь только благодаря Цурукаве он держался. Ну, как понять — держался... Сошёлся с другим ценником-мизантропом Максом Демианом (зачёркнуто) кривоногим Касиваги, проникся его взглядами на жизнь, стал прогуливать лекции в университете. Его отношения со всеми изрядно усложнились, и однажды, во время одного из сеансов эскапизма, Мидзогути пришло в голову, что он должен поджечь Золотой Храм. Цепочка размышлений, приведшая его к этому выводу, мне осталась не совсем понятна. Нет, дело ясное, что Храм стал для него своеобразным маяком, уводящим от обычной жизни, от которой этот манька, оказывается, всё ещё надеялся хлебнуть. Инь-Янь во все поля и прочие «обманчивые туманы философии» по Льюису. (Кхм, единственное знаковое произведение Льюиса тоже про монаха. Есть ли тут какой-нибудь намёк... А хотя ну его куда подальше.)

Храм-то Мидзогути в итоге сжёг. Когда церковь Будды горела, одна из её комнат, «Вершина прекрасного», отказалась пустить нашего героя. Глубоко. Символично. ЧЁ БЛИН... А после он сидел на холмике, поплёвывал в пруд, глядел на ночное небо и улыбался. Конец.

Что сказать о прочитанном, я даже не знаю. Такое впечатление, что какие бы литературные потуги японцы ни совершали, всё равно в результате получается сценарий для средненького аниме-сериала. Тут полный комплект — и дединсайдик, не нашедший взаимопонимания с обществом и уверовавший в свой особый путь (ТМ), и мысли вумные, и всяческие градации духовности... Нет, текст тут очень хороший. Но одним лишь хорошим текстом и интересными мыслями сыт не будешь, особенно если ты не приверженец японских духовных практик. Гораздо важнее то, что с некоторого момента всё начинает попахивать отборной демианщиной (все вот эти высокие женские образы, Касиваги, у которого имелась отповедь буквально на всё на свете), разве что Мидзогути избирает свой собственный путь — путь не поиска, но освобождения от того, что он нашёл такой ценой. Хоть и мог бы найти всей этой муре более практическое применение — например, дрючить красивых тяночек, — если бы не детская впечатлительность. Другого названия для его капризов я подобрать не могу. («Уважаемая, да у вас рот в «Демиане»...»)

Такие вот дела. Пожалуй, на этом знакомство с японскими философскими идеями... а не, там ещё «Ваш покорный слуга кот» не прочитан.

Самое известное произведение Мисимы — о юном монахе, который в 1950 году сжег храм Кинкакудзи в Киото. История вполне реальная: парня сочли психически больным и упекли в тюрьму, где он и скончался. А шесть лет спустя появился роман— уже после кругосветного путешествия Мисимы, из которого он вернулся захваченным новой философией самосовершенствования.

Лично мне при прочтении в голову постоянно лез «Над пропастью во ржи»: тут такой же нигилистический антигерой-нарцисс открыто презирает всё заурядное и гонится за Прекрасным, которого в осязаемом мире вообще не может быть. «Ненавижу всё, что движется, а что не движется — двигаю и ненавижу» (с). Однако, у Мисимы подход куда тоньше и умозаключения куда убедительнее — кое-где аж до мурашек. «Золотой храм» — не про ненависть, а про осознание себя, где первый план занимает духовный поиск протагонистом гармонии с внешним миром. А это процесс отнюдь не безболезненный, но по-своему прекрасный.

При верхнем рассмотрении это простой и пугающий дневник безумца, который захотел оставить свой след в истории. Но копнем чуть глубже — и увидим трагедию разочарования в низменной жизни и размышление о том, необходимо ли жертвовать самым чистым, что есть в мире, чтобы спасти его целиком от погружения в вечную тьму. Так точно ли герой тут «анти»? Решать читателю. И книга (безусловно, отличная) за ним эту возможность оставляет.

Роман основан на реальном событии — действительно, в 1950-м буддийский послушник сжёг храм Кинкаку-дзи, самый знаменитый в Киото. Мисима лишь сместил дату на начало корейской войны, ну, и, конечно, создал заново некоего Мидзогути — этого самого поджигателя.

На мой взгляд, «Золотой храм» — не столько художественное произведение, сколько трактат о дзэн-буддизме и несколько своеобразном просветлении, достигнутом Мидзогути. Почти всё действие происходит в буддийском храме, почти все персонажи — послушники, монахи и наставники. Всё происходящее имеет двойное объяснение — и как обычные жизненные события, и как вехи на Пути к Сатори.

Как сказано в учебнике по дзэн-буддизму: «Если вы думаете, что понимаете Дзэн, то вы ничего не поняли, а если думаете, что ничего не понимаете — то вы постигли Дзэн». Я понимаю дзэн, и думайте, что хотите.

Собственно, вся книга — сборник переиначенных, замаскированных коанов и их толкование. Озвучивается только коан о Нансэне, убившем кошку, остальные просто разбросаны в тексте в виде историй (например, известный коан о собаке — в том псе, что водил Мидзогути по Киото и вывел к Учителю). И также Мисима добавляет свою многократно уже описанную в ранних книгах мысль, что красота — страшная сила, развращающая тех, кто её поклоняется.

Один старый мастер сказал: «Обычный человек смотрит на море, горы, небо и видит, что это просто море, горы и небо. Послушник, начавший изучать Дзэн, смотрит на море, горы, небо и видит, что это не просто море, не просто горы и небо, а нечто иное. А мастер, постигший Дзэн, смотрит на море, горы, небо и видит просто море, горы и небо.» «Золотой храм» можно читать, как просто книгу о Японии сороковых, как рассказ о пареньке, спалившем прекрасный храм, о мыслях, которые привели его к этой идее (Деянию, как он сам его называет). А можно читать, как многослойную притчу о том, что пробуждение может принять и такую форму, выразиться в таком вот поступке. А ещё можно читать, как страшное пророчество о пути Кимитакэ Хираока, завершившимся 25 ноября 1970 его собственным «поджогом храма».

Этот роман-интроспекция продолжает тему исследования ‘отверженных’, так близкую самокопателю Мисиме. ‘Золотой Храм’ в высоком смысле психоаналитичен; здесь в исповедальной манере открываются тяготеющие к парадоксальному живые человеческие страсти.

Зачинает их взаимообмен сильнейший мотив изоляции от прекрасного – сперва сам нарратор, отсечённый своим физическим экстерьером от тепла человеческого диалога, взаимопознавания, а затем — отделенный до времени от героя хребтами гор киотский храм Кинкакудзи. С приближением рассказчика к храму, впрочем, сближения между ними не намечается. Сперва этому препятствует абстрактное идеалистическое видение; малодушный персонаж Мисимы боится размолвки умопредставимых фантазий с настоящей святыней. Это опасение тиранит разум Мидзогути не напрасно, и всё-таки он со временем влюбляется и в реальное здание нелепого смешения стилей – может, оттого, что неоднозначно сложен и сам? Красота становится для Мидзогути ребром совокупно лучшего, нарождённого человечеством, а сам Храм – центром притяжения страсти, и, одновременно – тем найденным прибежищем Отчужденного, о котором немало сказано в искусстве. Однако эта специфическая форма любви требует пояснения – так как переходит в маниакальную конфигурацию страсти.

Многими рецензентами сказано о слепом поклонении злу, но, я думаю, гнилостные поступки и обсессивная тяга к насилию Мидзогути обуславливается в большей степени драматизмом, сопровождающем акты предательства, вандализма и саморазрушения, нежели самой нравственной ценностью поступка. Мы встречаем это явление и у детей, проживающих в своих мыслях смерть и реакцию на нее близких, когда сталкиваются с притеснениями (что блестяще описал Марк Твен в своем цикле об оптимисте Томе Сойере). И у подростка Мидзогути это чувство лишь несколько форсировано. Не секрет, что и над самим Мисимой от детства и до самой смерти довлели танатические фантазии. А один из ударных рычагов инкреций порывов к смерти гнездится в японской культуре, пронизанной рекуррентными (и экстремальными) выбросами эмоций – при всей внешней ‘гладкости’ этноса. Об этом писал Юдзиро Накамура в своем ‘Зло и Грех в Японской Культуре’, а профессор Института восточных культур Александр Мещеряков разбирал в ‘Упразднение тела' древние ритуалы синдзю, прославленные в ранней японской драматургии. И разве может быть по-другому в среде конгломеративного коллективизма, среде, где не поощряется публичное выражение эмоций?

В этой секции отражено чувство ‘прекрасного’ по Мидзогути: истинно прекрасное особенно ценно тем, что рискует исчезнуть. Многих ли взволновывают мёртвые тракты космоса, или абиотическое чудо – насыщенная водой, наша живая планета – в сопоставлении с руинами ушедших цивилизаций (хотя, я только за такой антропоцентрический эгоизм)? Хрупкость, конечно, ограняет предмет особой, дополнительной ценностью. Что, если храм уничтожат? Да ведь от него только и останется, что романтически приукрашенные воспоминания таких людей, как Мидзогути! Поль Валери говорил, что ‘…человек сложнее, бесконечно сложнее, чем его мысль.’; но не сложнее ли при этом непосредственно самого творения человеческих рук — мысль, идея творения? Мысль, что в концептуальном виде часто оказывается бесконечно совершеннее реального воплощения Вещи?..

Но только этим тяга к уродству Мидзогути не исчерпывается – он просто не находит возможным для себя жить облагороженным нимбом красоты. Мидзогути непригляден внешне; духовных сил и мужества у него также нет (по иронии, нет их и на то, чтобы восстать против такого упадочного мировоззрения). Но он, как и любой иной, хочет, чтобы и его поступки носили ценность – пусть и ценность расщепительных античастиц.

Касиваги рисуется горнилом порока своего ‘товарища’. Тогда как дефекты Мидзогути не слишком выпуклы – имея, однако, для носителя значительный вес, то в случае Касиваги мир вообще смыкается на собственном уродстве – и если не сам, то принуждается к тому хромым калекой. Уродство – операционная панель реальности Касиваги; так, во всяком случае, он его со смехом презентует. Но действительно смешное вот в чём: только грамотная подача сглаживает щербины брака, делая объект жизнеспособным совсем не благодаря дефекту, но – вопреки ему. Касиваги, застрявший на своем повреждении мизантроп, себе в этом не признается; тут бы Мидзогути и проявить себя – но, как и всегда, он уклоняется от схватки. А затем умирает Цурукава – и для Мидзогути эта смерть уже в одном только развитии личности не предвещает хорошего.

Впрочем, не следует хулить на одного лишь Касиваги; за абсорбирование Мидзогути тёмного и безнравственного он в ответе самое большее наполовину, лишь подталкивая свою заикающуюся марионетку. Женщины же, пострадавшие от манипуляций Касиваги, вообще должны быть лишены сочувствия; они-то ведь в равной же степени были куплены его психодромной харизмой.

Мидзогути вынужден кривляться во флагманском спектакле – своей жизни; он не может открыть болезненную трансформацию своего разума, а потому едва ли может быть хоть с кем-нибудь искренним. Почти каждая стена диалога сопровождается ‘закадровыми’ комментариями Мидзогути, поясняющими, например, обратную трактовку его слов собеседником. Но ещё раз: что же всё-таки толкнуло его на святотатство? Это и диссонация высокодуховного маяка-храма с реальной жизнью и людьми (включая самого Мидзогути, источенного дефектами); ведь неслучайно единение в смерти с храмом приводит его в такой трепет. Это и ревность к прекрасному, избегнувшему Мидзогути. И это – драматичность смерти: фигурного зенита-просверка долгоиграющей молельни.

‘Храм’ стал континуумом неизмеримости отдельно взятого человека. В этом великая ценность и одновременно ‘первородный грех’ романа, зацикленного на бесконечно сложном, но закрепощенном одной (компонентно сложенной) гиперидеей персонаже. До сих пор не понимаю столь пристального читательского внимания к этому труду японца – потребовавшего от него, несомненно, гения, но, по-моему, не заслуживающего статуса центрального романа. Оглядываясь на опереточную смерть писателя, роман приобретает тревожную пре-автобиографичность – ведь нарцисс-триумфатор Мисима, подобно своему герою, безжалостно уничтожил ‘золотой храм’ своего тела и сознания, проиграв битву с интенциями к суициду.

Разбавлю немного разлитое в изобилии славословие в предыдущих отзывах для полноты, так сказать, картины. Обладает ли этот роман художественной ценностью? Несомненно. Понравился ли он мне – точно нет. Не очень люблю читать (как и фильмы смотреть) про психически больных людей. Это не та легкая тень безумия, присущая большинству. Это, что называется, клинический случай. Неизлечимый, паталогический и беспросветный.

Сам текст очень хорош. Природа, история, меткие наблюдения о быте японских монахов – описания всего этого выше всяких похвал. И даже способ описать душевное состояние героя (в стиле «достоевский-лайт») вызывают… если не восхищение, то уважение точно. Но есть два важных отличия: у того же Ф.М., например, в препарировании всегда виден сам патологоанатом (то бишь, автор) и второе — после некоего катарсиса, переживаемого героями, виден хотя бы свет в конце туннеля (в том или ином виде).

Здесь же отстраненная манера повествования (безусловно, одна из главных фишек стиля письма практически всех японских писателей) меня изрядно раздражала. Даже не могу объяснить почему. Наверное, потому, что большая часть всего, что написал Мисима (несомненно, очень талантливый, оригинальный, самобытный и в каком-то смысле действительно сумевший отразить в своем творчестве многочисленных «тараканов» в головах японцев после унизительного поражения в войне) – это способ самому не сойти с ума и не покончить раньше времени жизнь самоубийством. До сорока пяти лет он как-то «продержался», что, наверное, по его собственным меркам, тоже неплохо. Непонятно только, почему читатель его произведений (а «Золотой храм» в каком-то смысле их квинтэссенция) должен раз за разом погружаться в пучины этого авторского безумия. Совершенно не представляю себе, что «позитивного» (окромя знакомства с творчеством писателя) можно вынести из этого произведения. В любом смысле.

С моей точки зрения для понимания японской «философии смерти» куда полезней для здоровья читать Акутагаву или Кобо Абэ (Мураками, кстати, тоже пойдет).

Начать свой отзыв хочу с древнего восточного изречения:

Встретишь Будду – убей Будду, встретишь патриарха – убей патриарха, встретишь святого – убей святого, встретишь отца и мать – убей отца и мать, встретишь родича – убей и родича. Лишь тогда достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия.

Как ни какое другое, это утверждение соответствует творчеству Великого Юкио Мимисы, воспевателя Прекрасного, Красоты, Очарования и Смерти. Да, именно Смерть, согласно философии Мисимы, делает Прекрасное ещё более необычным, волнующим и завораживающим. Потрясающая психологическая драма!!

Автор заинтересовался реальным фактом сожжения Золотого Храма Кинкакудзи монахом-послушником в 50-ом году прошлого века. Это событие очень потрясло писателя, весьма эмоционального и противоречивого. история, вернее, притча Мисимы берёт своё начало с детства Мидзогути — главного героя произведения. С самого раннего возраста отец прививал ему любовь к Прекрасному, водил его в Золотой Храм. Со временем, Мидзогути почувствовал истинную суть Красоты, ему открылось Откровение. В этом персонаже мы узнаём самого Мисиму, ведь образ списан именно с него.

Окружают Мидзогути разные люди. Это святой отец, с которым герой постоянно конфликтует, пытаясь скрыть свою любовь к нему. Лучший друг — Цурукава, воплощение Света, Добра, Ангел, ведущий Мидзогути по светлому пути. Однако добро в книге представленно очень слабым, незащищённым: Цурукава погибает. В противоположность ему мы ставим Касиваги, этакого Змея-Искусителя, который старается вовлечь Мидзогути в бренный мир пошлости, похоти, человеческих грязных желаний. Он приучает нашего героя к святотатству, сводит его с девушками, убеждает прогуливать занятия. Этот парень тоже калека — у него кривые ноги, но подвешенный язык, в отличие от заикающегося Мидзогути, и просто сатанинские идеи. Он — воплощение дьявола.

Попадая в мир людских страстей, запутавшись в людях и самом себе, пережив смерть отца, лучшего друга и неудачи в личной жизни, Мидзогути находит успокоение в созерцании Храма, который всячески препятствует его прочим помыслам. чтобы Мидзогути ни делал — всегда перед глазами этот Кинкакудзи...

Одиночество, тоска, разочарование в окружающем мире — всё это выливается в наваждение, в навязчивые мысли о сожжении самого себя вместе с Храмом. Этот греховнейший поступок, как считает Мидзогути, освободит его от пут Прекрасного, от бремени, не позволяющим жить как все люди.

Кроме того, Мидзогути уверен, что только уничтожив Храм, навеки сделает его Прекраснейшим творением человека, он сольётся в едином пламени с Красотой, сойдётся в экстазе и вырвется на свободу...

Это он и делает в конце книги, но, сидя под деревом, закуривая сигарету и произнося: «Ещё поживём», герой окончательно разрушает свою душу. Перед нами уже не тот юноша, за душевными муками которого мы наблюдали...

Большой внимание Мисима уделяет эротике. Но здесь нет никакой пошлости, совсем наоборот: эротика в интерпретации автора — нечто возвышенное, утончённое, неразрывно связанное со Смертью. Недаром Мидзогути дважды посещает проститутку Марико: он ищет воплощение своего представления об этом акте возвышенных чувств. какого же его разочарование, когда он обнаруживает ужасающий факт: миром людей правят низменные чувства, желания, похоть. Людей интересует еда, секс, жилище, роскошь. Как бы душа не стремилась к Прекрасному, «тупые внутренние органы всё время желают есть». Телесная оболочка — всего лишь путы, оковы, сдерживающие порывы души...

Замечательная проза, утончённая, проникновенная... Её надо прочувствовать, понять, ведь это-знаковое произведение Мисимы, в котором он впервые заявил о своих идеях.

P.S. спустя несколько лет после написания Храма, Мисима делает себе Харакири (сепуко). Этот акт — отвержение от мира, не способного его воспринять. Подобно Мидзогути, своему герою, Мисима уничтожает себя. Разница лишь в том, что Храм Кинкакудзи отстроили заново, воссоздали его первоначальный вид, но вот человека уже не вернёшь... Нам остаётся лишь наслаждаться его многочисленными шедеврами...

Если хотите понять , что за зверь такой хорошая японская литература,не надо читать Х.Мураками.Прочтите Мисиму-здесь есть все и философия,и красота,и отношение к жизни и смерти.Слог выше всяких похвал.Но чтение «Золотого храма» требует определенных усилий и не терпит суеты.Но если пойдет-«пробирает» круче любого хоррора.